Дед Щукарь задумчиво сощурился и уже вслух проговорил:
– Грехи наши тяжкие с такой неустроенной жизней! Всё идёт по-новому да всё с какой-то непонятиной, с вывертами, как у хорошего плясуна...
Он привязал жеребцов к плетню, открыл ветхую калитку и подлинно хозяйской, медлительной и степенной, походкой пошёл к крыльцу по заросшей подорожником стёжке.
В кухне было полутемно, дверь в горницу закрыта. Дед Щукарь положил на лавку плоскую, как блин, замасленную фуражку и кнут, с которым по милости Трофима привык не расставаться ни на минуту, огляделся и на всякий случай окликнул:
– Старуха! Ты живая?
Из горницы послышался слабый голос:
– Только что живая... Лежу с вечера, головы не поднимаю. Всё у меня болит, моченьки нету, а зябну так, что и под шубой никак не согреюсь... Не иначе – лихоманка ко мне прикинулась... А ты чего явился, старый?
Щукарь распахнул дверь в горницу, стал на пороге.
– В станицу еду зараз, заехал что-нибудь перекусить на дорогу.
– За какой нуждой едешь-то?
Щукарь, важничая, разгладил бородёнку и словно бы нехотя ответил:
– Сурьёзная командировка предстоит, за землемером еду. Товарищ Давыдов говорит: "Уж ежли ты, дедушка, его мне не представишь, то, окромя тебя, и никто не представит". Землемер-то один на весь район, а мне он человек знакомый, этот самый Шпортной, из уважения ко мне он непременно поедет, – пояснил Щукарь. И тотчас же перешёл на сугубо деловой тон:
– Собирай-ка что-нибудь поесть, время не терпит.
Старуха ещё пуще застонала:
– Ох, головушка горькая! Чем же я тебя кормить буду? Я же нынче не стряпалась и печку не затопляла. Пойди сорви огурчиков на грядке, кислое молоко в погребу есть, вчера соседка принесла.
Дед Щукарь выслушал свою благоверную с нескрываемым презрением, под конец возмущенно фыркнул:
– Свежие огурчики да на них кислое молоко? Ты начисто одурела, старая астролябия! Ты что же – хочешь, чтобы я весь свой авторитет растерял? Ты же знаешь, что я на живот ужасно слабый, а от такой пищи меня в дороге окончательно развезёт, и что я тогда в станице должен делать? Штаны в руках носить? А мне от жеребцов и шагу отойти нельзя, тогда что мне остаётся делать? Лишаться последнего авторитета прямо на улице? Покорнейше благодарю! Пользуйся сама своими огурчиками и придавливай их кислым молоком, а я на такой рыск не пойду! Должность моя нешуточная, самого товарища Давыдова вожу и рисковать твоими огурчиками мне не пристало. Понятно тебе, старая апробация?
Ветхая деревянная кровать подозрительно заскрипела под старухой, и дед Щукарь тотчас же насторожился. Он не успел закончить своё внушение, как со старухой его мгновенно произошла удивительная перемена: она бодро вскочила с кровати, подбоченилась, исполненная негодования и решимости. Недавно расслабленный голос её приобрёл почти металлическое звучание, когда она, лихо сбив на сторону помятый головной платок, заговорила:
– А ты что же, старый пенёк, хотел, чтобы я тебя щами с мясом кормила? Или, может, блинцов с каймаком тебе забажалось? Откуда я всего этого наберу, ежели у тебя в кладовке ничего нету, окромя мышей да и те с голоду дохнут! И до каких пор ты будешь меня разными неподобными словами паскудить? Какая я тебе астролябия да пробация? Научил тебя Макарка Нагульнов разные непотребные книжки читать, а ты, дурак, и рад? Я – честная жена и честно прожила с тобой, сопля неубитая, весь свой бабий век, а ты меня под старость не знаешь как назвать?!
Дело принимало неожиданный и зловещий для Щукаря оборот, потому он и решил несколько отступить в глубь кухни и, проворно пятясь, примирительно сказал:
– Ну, будет, будет тебе, старая! И вовсе это не ругательные слова, а по-учёному вроде ласковые. Это всё едино: что душенька моя, что астролябия... По-простому сказать – "милушка ты моя", а по-книжному выходит "апробация". Истинный бог, не брешу, так в толстой книжке, какую мне Макарушка читать подсудобил, и написано, своими глазами читал, а ты чёрт-те чего подумала. Вот что означает твоя полная ликвидация неграмотности! Учиться надо, вот как я учусь, тогда и ты любое слово смогешь из себя выкинуть, не хуже меня, факт!
Такова была сила убедительности в голосе Щукаря, что старуха остыла, но, всё ещё пытливо всматриваясь в мужа, вздохнула:
– Поздно мне учиться, да и ни к чему. Оно и тебе бы, старый хорь, на своём языке надо гутарить, а то и так над тобой, как над истым дурачком, народ смеётся.
– Со смеха люди бывают, – заносчиво сказал дед Щукарь, но спорить дальше не стал.
В небольшую миску с кислым молоком он долго и тщательно крошил кусок чёрствого хлеба, ел медленно, истово, а сам посматривал в окно, думал...
