Федька шагнул в горницу, скинул колпак, перекрестился на образа и после этого отвесил хозяевам поясной поклон. Те встали и тоже поклонились гостю. Гришка пригласил:
– Проходи, Федя, за стол до отведай наших харчей.
Федька осторожно, бочком, боясь шевельнуть скамью, пролез поближе к Григорию. Пелагея достала кринку, налила в неё ухи. Гость вытащил из-за голенища ложку и положил на стол.
Некоторое время сидели молча. Потом Гришка взялся за пузатый бочоночек.
– Единая не сокрушит, Федя?
– Да неудобно как-то, – смущённо проговорил Федька, косясь на сидящую с матерью Нютку.
– И давно ли этаким трезвенником стал? – спросила Гришка, наливая полные братины пахучей браги.
Федька засопел, задвигал бровями, начал краснеть, как рак в кипятке.
– Что ты, Феденька, всё неженатым ходишь? – пропела Пелагея. – Ни кола у тебя, ни двора. Где хоть ночевал-то с приезду? Опять, поди, в караульне?
Федька медвежьей лапой ухватил братину и, упрямо глядя в неё, хмуро ответил:
– Там.
– С Богом, – Косматый (Гришка) вылил брагу куда-то в бороду и крякнул. – Всяк пьёт, да не всяк крякнет. Больно хорошо пошла.
Федька тоже единым духом выхлестнул всю посудину. Закусили груздочками солёненькими.
<…>
После обеда сытые и изрядно захмелевшие Косматый и Тюрин развалились в тени на повети. Внизу, во дворе, квохтали курицы. На повети пахло прелым сеном и молоком. В проёме раскрытых ворот синело безоблачное небо.
– Благодать, – сказал Федька, устраиваясь поудобнее и зарываясь в солому. – Тишь-то какая – прямо рай.
